Краткая процедура

 

Мы заключили брак.

Клятвы, разумеется, остались непроизнесенными. Ухаживание происходило давным-давно и велось на языке грантов и интернатур, а не высокой поэзии, изобилующей клише. Постепенно и очень профессионально, шаг за шагом, он знакомил меня с работой своей… жизни, доверяя мне все больше и больше. Сначала дар витэ, затем – дар ответственности, и всегда – отличное обоснование, абсолютный контроль.

И теперь…

Было бы непрофессионально вздрагивать при входе в операционную, поэтому я, разумеется, не позволила себе ничего подобного. Хотя он ни в коем случае не воспринял бы эту дрожь как признак страха – разве могла я бояться этого места, давно ставшего для меня другом? – мое поведение могло бы показаться слишком развязным. Флюоресцирующий свет и блестящий стальной стол были такими же, какими я помнила их в течение долгих лет операций, исследований и экспериментов. Катетер, пластиковый бикс – новый, само собой, но едва ли нетронутый.

Вся разница заключалась в предвкушении. Почти восторге. Но проявление столь сильных эмоций смутило бы его, и это было бы непростительно.

Стук его ботинок отразился от пола и стен. Я выскользнула из лабораторного халата, наклонила голову и закрыла глаза, вновь ожидая начала игры. Не так давно он обучил меня сверхъестественному слуху, и эта наука далась мне столь трудно, что я была уверена: он выгонит меня прежде, чем я овладею секретом мастерства. Но после того, как я в первый раз услышала, началась наша игра.

Топ. Топ. Он обходил помещение, обращая внимания на мельчайшие нарушения, на малейшие проявления хаоса. Топ. Топ. Левый край одностороннего зеркала, изучает стыки. Топ. Топ. Миновал середину зеркала. Может ли он видеть через отражение в комнате наблюдений по ту сторону зеркала? Он никогда не говорил об этом, но, должно быть, может. Топ. Топ. Дальний край. Топ. И – пауза. Моя улыбка погасла. Что он нашел? А затем – шорох ткани, наверняка – носового платка по металлу. Топ. Топ. Обход начался с начала.

Я бы обманывала саму себя, если бы поверила, что усиленные с помощью крови чувства сделали возможным для меня столь сложный механизм восприятия, как эхолокация. Но операционная была моим домом, в отличие от квартиры, где я жила, или того места, где я выросла; по правде говоря, в течение последнего года я спала в лаборатории так же часто, как и в своей кровати. Мы провели здесь столько исследований, что я знала каждый уголок, каждую деталь оборудования лучше, чем свою собственную спальню. И я видела, как доктор Нетчерч обходит комнату перед началом каждого эксперимента, каждой операции.

В этом и заключалась игра. Видеть все его действия, отслеживать каждый его шаг с закрытыми глазами, видеть, как он слегка приподнимает бровь при каждой паузе, при каждом замеченном несовершенстве.

Я рискую показаться необъективной, но это было так волнующе!

Еще десять шагов, и он снова будет на расстоянии вытянутой руки. Топ. Топ. Он слегка ускорил шаг, поверив, что никакая мелочь не была упущена. Топ. Топ. Топ. Топ. Он подходит к кабинету, и кожа касается металла, когда его пальцы скользят по стальной двери, но сам он едва ли осознает это. Топ. Топ. Совсем рядом. Топ. И – пауза? Он проверяет меня, подумала я, ощутив легкое головокружение. Только бы не открыть глаза. Ему остался один шаг, всего один.

Топ.

Я открыла глаза и подняла голову, улыбаясь ему. Его лицо оставалось неподвижным, как у статуи со стеклянными глазами, а затем в глубине этих глаз что-то мелькнуло. Я могла бы расхохотаться, но вместо этого слегка склонила голову набок и чуть приподняла брови. Точный контроль. Точность общения. Вот что было основой наших взаимоотношений.

«Ну что ж», - он откашлялся. – «Если вы готовы, доктор, мы начнем процедуру».

«Конечно», - мне пришлось прижать ладони к бокам, чтобы не начать гладить свои руки, покрывшиеся мурашками.

Он взял мой халат, аккуратно свернул его и отложил в сторону. Я села на стол, затем легла. Холод металла поднялся по моим голым рукам и просочился под одежду, и это было так освежающе – прохлада, царившая в лаборатории (ровно 65 градусов по Фаренгейту, мысленно хихикнула я), мною совсем не ощущалась. Наверное, ему я казалась возбужденной, и как же мило было с его стороны не упомянуть об этом. Полоски металла и кожи сомкнулись на моих запястьях, лодыжках и лбу; их прикосновения будили во мне любопытство. Ощущение физических уз, смешанное с ожиданием, - да, это было желание, но как мало было в нем от сексуальности!

В конце концов, секс – это лишь физическая близость. Мы сами обманываем себя, считая его чем-то большим – этот урок я постепенно вынесла из своей работы. Смотреть, как он слой за слоем разрезает кожу, ткани и сосуды, добираясь до костей пациента, - на самом деле это немногим отличалось от секса. Близость, имеющая лишь то значение, которое мы сами вкладываем в нее.

Но есть и другое. Близость тел и душ, и столь могучего интеллекта…

«Вам удобно, доктор?»

Такой сдержанный. Такой вежливый. Я быстро кивнула, не желая улыбаться, как смущенный подросток.

«Очень хорошо», - его пальцы, сильные и холодные, как металлический стол, сомкнулись на моей руке. Я закрыла глаза. Быстрое щекочущее прикосновение влажной ватки – сила привычки или нежность? Разумеется, второе. Затем – укол иглы. Как образцовый пациент, я держала руку совершенно неподвижно, пока металл входил в мою плоть. Как образцовый пациент, я начала постепенно отдавать себя.

У меня не в первый раз брали кровь. Я всегда охотно участвовала в сдаче крови, когда к нам в колледж приходили с просьбами о донорстве; я давно уже забыла о страхе перед врачами и иголками. Казалось абсурдным привязываться к своей крови, поэтому вопросы «насильственного проникновения» меня не волновали, или же волновали очень мало.

Но на этот раз я ощущала более сильную сонливость и озноб, чем обычно. Было мгновение, когда я представила, как моя кровь, вся моя кровь перетекает в стерильный пластиковый пакет, оставляя меня лежать бездыханной, и я чуть было не запаниковала. Но охватывавшая меня летаргия, усиленная дисциплиной, не позволила мне этого. Всего лишь сон, очень короткий, лениво напомнила я себе. Он все держит под контролем, ничего не может случиться. Расслабься. И, кроме того, не забывай: едва ли когда-нибудь еще можно будет провести профессиональное, объективное исследование того, как гуль превращается в… в Каинита.

И я расслабилась и заставила себя помнить.

Но научное любопытство стало покидать меня. Я должна была бы почувствовать разочарование, но сонливость становилась все сильнее, и я не могла сконцентрироваться на эмоциях. Сердце билось все медленней, пульс становился прерывистым. Мысли сменяли одна другую, и я сдалась.

Близость. Сейчас, находясь в полубессознательном состоянии, было так просто размышлять о ней. Так легко видеть себя со стороны, оценивать себя. По-моему, мое желание близости с другим человеком было в пределах нормы. Простительно путать близость по крови или сексуальные отношения с близостью разумов, если принять во внимание влияние гормонов и распространенных в обществе стереотипов. Итак, я могла простить себя и счесть свое поведение вполне естественным. Но теперь, когда я рассматривала их со стороны, как бы извне, эти отчаянные попытки угодить другим и стремление быть ближе к людям казались… Нет, я могла простить себя за эти попытки и не стыдиться их. Но я была рада тому, что мои горизонты расширились.

И, может быть, именно это полубессознательное состояние позволило мне понять, как именно на меня повлияла чужая кровь. Никогда раньше я не стремилась так глубоко анализировать свои желания; странно, но то, чего я никогда не искала, пришло ко мне интуитивно, как вставший на место кусочек мозаики. Через шесть месяцев после предложения Ли и в самой середине проекта Стоффера. За месяц до того, как я присоединилась к группе профессора Нетчерча. В воскресное утро, когда я проснулась и отпрянула от Ли так быстро, что он ничего не понял. Утро нашей первой настоящей стычки.

За два дня до этого я отказалась от приобретенной потребности в близости. За два дня до этого я поняла, как именно я проведу остаток своих дней.

Легкое, приглушенное покалывание в руке – должно быть, извлекают катетер. Я слышала, как он вздохнул – так вздыхает человек, наконец поддавшийся искушению.

А затем он вонзил зубы мне в руку.

Дрожь прокатилась по всему моему телу, а затем я погрузилась во тьму.

***

Я не одинока.

Пустота окружает меня, безграничная и бездонная. Я ощущаю себя ребенком на огромной кровати, который пытается дотянуться до краев, но никак не может этого сделать. Не за что ухватиться, нет ничего, на что я могла бы опереться, чтобы вырваться из этой тьмы. Это похоже на ночной кошмар – я ничего не вижу, ничего не ощущаю, но слышу и чувствую голоса, которые для меня – лишь слабая вибрация. Я не одинока, но я не могу позвать тех, кто окружает меня. Я не слышу, что они говорят. Я не одинока, но я и не с кем-то, и это ужасно.

Откуда-то сверху до меня донесся запах крови. И тогда из маленькой и незаметной я превращаюсь в нечто огромное и мощное – я становлюсь морем, чьи холодные воды заполняют бескрайнюю темную раковину. Моя глотка, чья пустота существует как бы сама по себе, горит огнем.

С треском, который я не слышу, но чувствую внутри бесконечной себя, я возвращаюсь к жизни.

Слов не существует.

Но зачем нам нужны слова? Они так несовершенны – каждое слово годится лишь для микроскопических целей, для которых оно и было придумано. Пытаться описать ощущения от перехода словами – это все равно, что пытаться вставить яблоко в картинную раму.

Поэзии нет, есть лишь ощущения. Бессчетное количество цветов, оттенков черного – цвета боли, пульсирующие под закрытыми веками. Невидимая стена из кожи приближается ко мне – огонь, выжигающий мне мозг, - жар, темнота и шум.

Я глотаю, и с этим глотком он входит в мою душу.

Кожа рвется. Я справилась, и чей-то – мой разум стучится в его разум, пытается влиться в него. Его разум холоден и тверд, как драгоценный камень. Я прижимаю свой разум к нему, впитываю его холод в самое сердце влажной тьмы. Он молчит – но нет тишины, которую он мог бы нарушить, если бы захотел. Шорох окружает нас, теплый шорох – не жар ли я чувствую? Шорох приносит с собой приступ боли.

А дальше? Другие? Где-то глубоко в тканях моего мозга поселился его сир. Конечно, мне это могло и почудиться. Но я сейчас не в том состоянии, чтобы правильно поставить диагноз. Я знаю, что я не должна доверять своим чувствам, но сейчас я – это и есть чувства. Хотя я уверена, что никого не увижу, я чувствую присутствие других людей, чувствую их мысли. Ощущение такое, будто кто-то дышит тебе в шею.

Там, сзади, есть кто-то еще – тень в форме пламени. Сосредоточиться на ней мне мешает боль. Приходится отступить.

Так жарко. Тепло подавляет меня, но не душит: я чувствую пульсацию энергии, а не постепенное удушье. Жара пульсирует в голове, где-то позади глаз. Как я и думала, тело мое холодно на ощупь, холодно, как металл, но жара…

Тело. У меня есть тело. Приступы боли сотрясают его. И снова я чувствую себя бесконечной, огромной холодной массой, распластанной на металлическом столе. Глаза мои открыты, и я кричу, когда яркий свет бьет по ним. Рот мой беззвучно открывается, и боль становится сильнее. Я не чувствую конечностей, только боль и жар в голове и болезненную пустоту в туловище. Я – жертва обморожения, положенная рядом с огнем: агония желаний, агония жизни терзает меня. Я снова пытаюсь закричать, но не издаю ни звука.

Зажим на моей голове слабеет, и я корчусь на столе. Крики глохнут где-то во мне, не выходя наружу. Я чувствую, как крылья летучей мыши касаются моих глаз, и плотно зажмуриваюсь, хотя и знаю, что это – лишь пряди волос. Зажимы скрипят, когда я пытаюсь вырваться из них, и звук этот напоминает мне шум от столкновения айсбергов. Металл на моей коже кажется мне холодным, как лед, но я не испытываю ничего, кроме голода.

Он прикладывает к моим губам пакет с моей же кровью, и я жадно глотаю, как и любой новообращенный. С каждым глотком какофония в моей голове стихает, и я чувствую, как все еще теплая жидкость впитывается в мои иссохшие ткани. Каждая клеточка трепещет в ожидании крови, которая разносит по телу болезненное тепло. Я жадно высасываю из уже пустого пакета последние капли чудесной жидкости. Затем пакет убирают от меня, и губ моих касается ткань. Я открывают глаза, и мир обрушивается на меня тысячами картинок, холодных, переливающихся всеми оттенками белого и металла. Ясность пугает. Он стоит надо мной, и я вижу, как на него накладывается роскошь полированного мрамора и прозрачность океанской воды, превращая его в прекрасную фотографию. Я хочу что-то сделать, но не знаю, что. Должна ли я вздохнуть? Нет, нет, это глупо…

Его голос, полный той же неземной ясности: «Как Вы себя чувствуете?»

Тело мое по-прежнему холодно, но это не важно. Мой разум пышет жаром. Язык распух, и первая попытка произнести хоть что-то оканчивается неудачей – разумеется, ведь в легких нет воздуха. Вдох. Затем…

«Я… я чувствую… холод», - шум утих, но жар остался, постоянный и ритмично пульсирующий.

Он ответил легким кивком: «Ммм… Мммм-ммм… Должен признаться, я опасался, что Вы не сможете сохранить ясность сознания, когда очнетесь, – мало кому это удается, – но я знал, что силы у Вас более чем достаточно. Если Вы не возражаете, доктор, я пока не буду снимать зажимы – обычная мера предосторожности, знаете ли».

«Я понимаю», - слабая улыбка скользнула по моим губам. Я попытала удержать ее, но безуспешно. Я чувствовала опьянение, но мне это нравилось. Хорошо быть пьяным, когда ты рядом с кем-то, кому ты доверяешь и кто никогда не воспользуется твоим доверием. «Я буду ждать столько, сколько вы пожелаете».

«Замечательно», - он встал. Его пальцы пригладили пряди волос, беспорядочно разметавшиеся по моему лбу. Мне стало интересно, каковы эти пальцы на вкус. «На случай, если Вам что-нибудь понадобится, в соседней комнате будет ждать санитар; просто позовите его. Я скоро вернусь».

А затем случилось невероятное. Я слышала, как доктор Нетчерч вышел из комнаты, слышала, как стучат его каблуки по кафелю, как закрывается дверь и защелкивается замок, - но на самом деле он не ушел. В палате было так тихо, что я могла различить тихий шепот его слов, которые, подобно листьям, падали где-то в задней части моей головы. Я закрыла глаза, чтобы не видеть флуоресцирующего света, и погрузилась в мягкую тьму; и его голос стал немного громче. Может быть, в него влились другие голоса. Я не знаю. Но до тех пор, пока он не вернется, у меня будет время, чтобы вслушиваться во тьму. А потом он придет, и снимет с меня зажимы, и поможет мне встать, и мы выйдем из лаборатории навстречу новому невероятному бытию. Близость наших умов отныне скреплена жестоким и нежным жаром нашей Крови.

Словами этого не передать.

Но кому нужны слова?