Почему я здесь?
Я стою в проходе смотрю на дверь с вывеской «Гримерная» и снова и снова задаю себе этот вопрос. Это я, Мельбогатра, недавно вернувшийся в этот мир с намерением уничтожить Творение, но первым, что я ощутил, оказавшись здесь, была любовь… безответная, на хрен никому не нужная любовь.
Бекки.
Я не могу освободиться от этого, как бы я не старался. Я пытаюсь расправить крылья, мои знаменитые крылья, на фоне которых горы некогда казались маленькими, но они упираются в ребра. Я накрепко застрял здесь, и это вызывает у меня головную боль. Я хватаюсь за дверную ручку и вхожу в гримерку, не переставая задавать себе все тот же вопрос.
Она заканчивает гримировать кого-то из нашей труппы, пройдясь напоследок кисточкой ему по щекам, и указывает мне на кресло, а я разглядываю мелкие изъяны в ее внешности. Я сажусь, удивляясь, что же Макс нашел в ней, но и сам восхищаюсь каждой клеточкой ее тела. Смертному мне нравятся пряди ее светлых волос, выбивающиеся из-под красной банданы. Мне нравятся мелкие морщинки в уголках ее глаз, ее бледно-розовые губы. Я знаю ее, потому что ее знает Макс. Я люблю ее, потому что ее любит Макс. Настолько мы близки с Максом.
На самом деле Макс любил ее так, что перекинул веревку через потолочную балку и повесился, когда понял, что не сможет завоевать ее. Макс любил Бекки, а теперь ее люблю я. И это причиняет мне больше всего страданий.
Она замечает мой взгляд и начинает накладывать грим быстрее, чтобы заставить меня моргнуть и отвести глаза. Высокий воротник моего костюма скрывает от нее следы веревки у меня на шее, веревки, на которой повесился Макс, но она все равно чувствует себя неловко в моем присутствии. Она слегка хмурится, и тогда между бровей у нее залегает складка.
«Не делай так больше», — говорит она. Я слышу в ее голосе недовольство, но я слишком занят, наблюдая, как капля пота стекает по ее лилейно-белой шейке и исчезает в вырезе свободной безрукавки. Я чувствую, как она с силой проводит пальцами по моим щекам. Мне нравится, когда она прикасается ко мне.
Никто раньше не прикасался ко мне. Даже Бог.
Я протягиваю руку, чтобы коснуться ее лица, и моя рука касается красоты. Я не помню ничего столь волнующего, как тепло плоти. По сравнению с заключением в адской Бездне, где твоя кожа — острая ярость, это мгновение кажется… раем.
Складка между бровями становится глубже, и она отводит от меня взгляд.
«Боже, Макс», — говорит она. — «У меня нет на это времени». Она бросает на меня испепеляющий взгляд, собирает принадлежности для макияжа и переходит к следующему актеру. Она никогда не смотрит мне в глаза. Часть меня хочет, чтобы она все же решилась на это, потому что тогда она увидит, что мои глаза сияют новой силой.
Но нет. Я бы просто испугал ее. Я знаю это. Мои глаза сейчас светятся слишком ярко. Я не обладаю умением смертных скрывать разные важные мелочи. Ведь раньше у меня не было тела.
Я провожаю Бекки взглядом, не зная, что все наблюдают за нами. В гримерке царит тишина. В театре это называют «многозначительная пауза».
Я ловлю себя на мысли: «Оглянись, Бекки. Посмотри на меня. Поверь в меня».
Чарльз, помощник режиссера, заглядывает в дверь, прекращая затянувшееся неловкое молчание.
«Выход через пятнадцать минут».
Поднимается возня, все начинают поправлять костюмы и требовать, чтобы их грим привели в порядок. Бекки мечется между двумя актерами, помогая им с костюмами.
«Эй, Макс», — вмешивается Чарльз, пользуясь моментом. — «Нормально себя чувствуешь?»
Я говорю, что да. Я не рассказываю ему, что я — Макс… ладно, не важно, — расстался со всеми надеждами, надел петлю на шею и стал оболочкой для демона.
Нет, об этом я не рассказываю.
«Тодд здорово потрудился, подменяя тебя,» — говорит Чарльз.
Я улыбаюсь Тодду, который сидит с книгой на коленях, полностью одетый. Но сегодня ему не надо выходить на сцену.
Он одаряет меня улыбкой крокодила. Он хотел мою роль — заурядная мечта заурядного человека.
Возможно, скоро он ее получит.
* * *
Молчат все, и актеры, и зрители. Все актеры смотрят на меня расширившимися от удивления глазами. Зрители, похоже, затаили дыхание. Никто не двигается.
Я просто начал импровизировать перед нашим небольшим зрительным залом, прервав поток безжизненных диалогов и проходов. Даже зрители поняли, что в тексте такого не было, и им это понравилось. Это неожиданное развитие событий заинтересовало их сильнее, чем все то, что я сказал минуту назад.
Не поймите меня неправильно. Кэрил Черчилл — прекрасный драматург и сценарист. Любимый драматург Макса, если уж на то пошло, а это значит, что и мой. «Свет, сияющий в Бакингемшире» — одна из лучших ее пьес, но мне она просто не подходит.
В пьесе речь идет о грядущем пришествии Христа. Я играю Стара, богатого торговца зерном, который пытается привлечь молодежь в армию Христову. У меня были такие слова: «Если ты присоединишься к нашей армии сейчас, ты станешь одним из святых. Ты будешь править вместе с Иисусом тысячи лет».
Вот только я не стал этого говорить, потому что это бред. Уж поверьте мне. Я чувствую подобную ложь. Поэтому я задал вопрос: «Но что, если каждый из нас — Христос?»
Чушь все это. Мы, «демоны», были первыми мессиями, первыми спасителями. Нас было три миллиона с лишним, тех, кто пытался спасти человечество, но мы проиграли. И один человек решил, что он может просить Бога о милости. Почему? Он что, решил, что у него больше шансов потому, что он был сыном божьим? Все мы Его сыновья и дочери. Если же Бог прислушался к мольбам Христа и не обратил внимания на всех остальных, знаете, что это значит для смертных? Это значит, что они стали ручными зверушками Христа. Меня это не устраивает. Поэтому я спрашиваю вас, что, если Христос был таким же, как и все смертные, рыдающие в своих Гефсиманских садах, отчаянно пытающиеся докричаться до Бога… и что, если смерть Христа на кресте была лишь ловким трюком, заставившим людей поверить, что Богу есть до них дело?
Все в шоке смотрели на меня, и актеры, и зрители. Половина актеров просто проигнорировала мою реплику, вторая половина попыталась как-то совместить ее с текстом пьесы. Некоторые даже стали спорить о ней, пытаясь не выйти из роли. Несколько мгновений они вели себя, как настоящие люди, а не персонажи пьесы, и все это благодаря мне.
Тогда-то я ее и почувствовал. Искру веры, зажженную моим высказыванием. Кто-то захотел поверить. Кто-то захотел пересечь черту, отделяющую пассивного наблюдателя от активного участника. Кто-то захотел сам поучаствовать в действе и, опять-таки, поверил.
* * *
Меня вышвырнули из театра — было бы чему удивляться.
Я почти час разглагольствовал на сцене подобно Де Ниро, изображающему проповедника любви и спасения, и что-то мне подсказывает, что никто даже не моргнул ни разу. Можно сказать, я был для них Богом. Сцена не оставила мне другого выхода.
В этом-то вся проблема. Наш директор ведет себя как примадонна, даже актерам до него далеко. Он просто не потерпел бы другого Бога в своей компании. Синдром пчелиной матки. Мне придется привыкнуть к этому.
Ну что ж, вне сцены я не пробыл и недели. Многие люди слышали о моем выступлении и приходили посмотреть классическую пьесу Черчилл в новой, необычной трактовке, надеясь увидеть там меня. Моя труппа хотела вернуть меня, но меня хотели заполучить и другие компании.
«Мы занимаемся пантомимами с импровизацией», — объяснил мне Джесс из "Holy Works". Пантомимы вели свою историю из Средних веков, когда бродячие труппы без декораций, костюмов и разного рода машин выступали на площадях, окруженные зрителями. Они играли миракли, выходя в центр площади и произнося свои реплики.
«Так что ты можешь импровизировать, сколько твоей душе угодно», — сказал Джесс с улыбкой.
Он знал, чего я хотел.
После того последнего спектакля Бекки пошла со мной домой. В ней была искра веры, которую я чувствовал. Трудно поверить, что за этой уверенной внешностью скрывалась отчаявшаяся душа, жаждавшая руководства. В конце концов, мы с ней не сильно различались.
Я принял предложение «Holy Works «. Если Бекки смогла поверить в меня, я смогу привлечь и других.
* * *
Тот парень в третьем ряду. Тот, что одет в потрепанный коричневый плащ. Он выглядит так, будто не может вспомнить, когда в последний раз ел и спал. Он преследует меня.
Он приходит на все мои выступления, и я уже пару раз видел его у моего дома.
Этого парня окружает аура недоброжелательности, я бы даже сказал, постоянного гнева. Есть в нем и вера, но он запер ее глубоко внутри себя. Это его грязный секрет. Только его (так он думает).
За последний месяц он не пропустил ни одного моего выступления, где бы мы ни играли. Он почти так же привязан ко мне, как и Бекки и те пятеро, которые вышли на меня. Они окутывают меня своей верой, а в обмен получают надежду. Все просто.
Разумеется, я мог бы заключить с ними сделку и вынудить их заключить договор в обмен на богатство и власть, но я не из таких демонов. По крайней мере, не всегда. Я даю им то, что им надо, а не то, чего, по их мнению, они хотят. Это не в моем стиле, спасибо Максу. Его мысли и воспоминания изменили все.
Но я уверен, что этот парень не похож на остальных — он преследует меня. Меня беспокоит, что он смог узнать моих новых друзей. Он наблюдает за ними почти так же внимательно, как и за мной. Я беспокоюсь не столько за себя, сколько за Бекки.
Я решаю дать парню отпор и тщательно подбираю нужные слова. В конце концов, это он пришел ко мне.
Сегодня вечером мы выступаем в местном клубе. Зал битком забит, но так было всегда в течение последнего месяца. Люди хотят видеть одаренного актера, который играет святых людей, порой весьма своеобразно толкуя их образы. Я играю всех: Христа, Моисея, архангела Михаила, святого Петра, Лазаря…
На самом деле они приходят смотреть не на игру, хотя мало кто из них понял это. Они хотят верить, что все эти проповедники и святые существовали на самом деле. Для этого я и выхожу в центр сцены в черном обтягивающем трико мима. Они верят, хотя бы немного, что Иисус исходит кровавым потом в Гефсиманском саду потому, что знал правду, что Михаил предал Люцифера.
Когда мы заканчиваем представление, меня окружает толпа поклонниц и почитателей. Не могу сказать, что мне это мешает. Но не сейчас, когда мой преследователь проталкивается через толпу и появляется передо мной.
Ему еще неделю назад надо было бы побриться и сменить одежду. От его плаща несет сигаретным дымом и самогоном. Налитые кровью глаза прячутся за солнечными очками. Я готов ко всему, что бы он ни делал.
Он наклоняется ко мне, чтобы только я мог услышать его.
„Я знаю, кто ты“, — говорит он. — „Я убью тебя“.
Затем он теряется в толпе.
* * *
Не поймите меня неправильно. Я ценю своевременное предупреждение, но разве свойственно убийцам соблюдать эти маленькие условности?
Мне просто любопытно.
Я мог бы убить его на месте — в лучших традициях Ветхого Завета — но Макс удержал мою карающую руку. Демон во мне разорвал бы преследователя на четыре части голыми руками и языком пронзил бы его сердце. Но из-за Макса я решил, что мое первое побуждение было просто ужасным… в основном потому, что слишком простым.
В такие вот моменты становится очевидной разница между мной и Максом. Тогда я понимаю, что сейчас мое существование более чем скромно.
По ночам я смотрю в звездное небо и порой ловлю себя на том, что меня переполняет восхищение.
Я забываю, что когда-то сам был там. Что когда-то я был одной из этих звезд.
* * *
Я стою у своей квартиры. Дверь распахнута, но внутри темно. В свете тусклой лампочки на лестничной клетке я вижу только руку, высовывающуюся из-под перевернутой кушетки. Это Бекки.
Я врываюсь внутрь, в разгромленную гостиную, с трудом справляясь с лавиной обрушившихся на меня эмоций. Я чувствую, что кто-то еще прячется в тенях, заполнивших комнату, и уверенность, что я порву этого выродка на кусочки, — единственное, что удерживает меня в этой реальности.
Я беру руку Бекки и прижимаю ее к губам. Я чувствую ее ледяную гладкость. Я люблю ее сильнее, чем когда-либо ее любил Макс, и вся боль, которую я пережил за последние эпохи, поднимается во мне. Вера Бекки во мне позволила мне очистить ее кровь от наркотиков, которыми она травила себя. Любовь Макса к ней напомнила мне, что есть в человечестве нечто, ради чего можно выдержать любую боль. И все это было ни к чему. Бог хотел, чтобы она умерла, и она умерла.
Макс хочет лечь рядом с ее телом и разрыдаться, но Мельбогатра рассвирепел. Мои крылья бьются о ребра подобно колибри, запертым в маленькой клетке, я хочу, чтобы мой голос зазвучал как прежде, когда я мог криком вызывать торнадо. Но больше я этого не могу. Поэтому я концентрируюсь на всем, что будит во мне гнев и ненависть, возрождаю в себе то страдание, которое помогло мне пройти через Муку Бога — и вырываюсь из Макса.
Кто-то двигается в темноте. Я поворачиваюсь на звук.
Мой преследователь замахивается на меня какой-то железкой. Я с трудом уворачиваюсь от нее и слышу, как она свистит у меня над ухом. Я вызываю всю свою силу и уверенность, то, что я получил от Бекки и остальных. Я чувствую, как мои мускулы заполняются энергией, и всю эту энергию я вкладываю в удар. Я бью преследователя по плечу и чувствую, как что-то ломается. Он кричит от боли, но упорно пытается достать меня железкой, зажатой во второй руке. Он попадает мне по челюсти, но я почти не чувствую боли.
Моя сила вырывается на поверхность, изменяя меня. Я проявляюсь, и моя грудь начинает светиться. Жизнь с Бекки во многом утихомирила мой гнев, но сейчас я попал в безвыходное положение. Я проявляюсь в адском сиянии и регалиях, но все же я остаюсь тенью ангела, которым был когда-то. Мои искривленные крылья подобны холмам пыли, мои спиралевидные рога пробиваются сквозь виски, а мой 100-ваттовый нимб горит красным.
Может быть, по сравнению с Неопалимой купиной я выгляжу не очень, но я все же хренов ангел.
Мой преследователь отползает назад, придерживая покалеченную руку, и я следую за ним. Его глаза расширены от ужаса, он пытается закричать, но не помнит, как это делается. Я иду за ним, пока он не упирается в стенку, а затем пальцами обхватываю его цыплячью шейку. Я вдыхаю его испуг, подобно урагану, вытягивающему воздух у него из легких. Он всхлипывает, его фанатичная воля рассыпалась в пепел, и тогда я останавливаюсь, чтобы нанести „укол милосердия“.
„Извини“, — стонет он. — „Я не хотел…“
Я смотрю на него, и ярость клокочет во мне. Мое тело переполнено энергией. Я хочу уничтожить его. Я хочу, чтобы его внутренности свисали с моей шеи. Я хочу раздробить его кости в мелкие щепки. Я хочу зубами вырвать его язык. Но…
Я не могу. Ведь тогда я потеряю все.
Я все еще люблю Бекки, и я не хочу, чтобы эта любовь сменилась ненавистью. Однажды я уже сделал такую глупость, и только через тысячи лет смог вернуть потерянное.
Я отпускаю его и прячу свою истинную сущность. Пыльные крылья уходят в землю, рога вновь прячутся в череп. Я снова выгляжу как Макс, но моему преследователю лучше знать. Он валяется у меня в ногах, сотрясаясь от всхлипов и гнева. Я могу чувствовать веру человека, но я могу чувствовать и его страдания. Он рыдает не от страха, а от безысходности, и в этом его понимаем и я и Макс.
„Почему?“ — всхлипывает он. — „Почему я не могу убить тебя? Я знаю, кто ты. Я видел тебя на сцене“.
Я сердито смотрю на него, еще не решив, будет он жить или умрет. Я был идиотом, решив, что никто не заметит меня. Моя уверенность сделала меня беспечным, и я позволил проявиться своей божественности. В конце концов, кто-то понял, что я есть, и Бекки заплатила за это.
„Каждый раз, приходя на твое выступление“, — продолжает он между всхлипами, — „я думал, что сегодня убью тебя. Сегодня уж точно“.
„Почему же ты этого не сделал?“ — спрашиваю я сквозь стиснутые зубы.
„Я не смог. Я смотрел, как ты играешь. Каждый раз я … верил, но я не хотел. Каждый… каждый раз я шел на попятный. Завтра, говорил я себе. Ты умрешь завтра“.
Я слышу гнев в его голосе и чувствую, как яд отравляет его веру.
„Почему?“
„Потому что я не хотел верить в Бога!“ — кричит он. — „А ты заставил меня!“
„Что?“
Мой преследователь шумно втягивает воздух, возвращая себе самообладание. Я пробудил в нем что-то, веру, которую он не хотел, но для него это не стало неожиданностью.
„Я всегда думал, что если Бог и существует, то он — самый настоящий подонок, создавший то дерьмо, в котором мы живем. Моих родителей убили. Моя жена умерла от рака. Вся моя жизнь была разрушена. Бывает же такое дерьмо!“ — говорит он, вставая. — „Бога нет, так что он в этом не виноват. Бред, да?“ Мой преследователь добирается до кресла и садится. Он смотрит на меня влажными от слез глазами, баюкая искалеченную руку.
„А затем появляешься ты и заставляешь меня поверить“, — говорит он. — „Внезапно я поверил в Бога, но теперь я вижу, что мы ему безразличны. Ему на всех плевать“.
В комнате повисает тишина. Я опускаюсь на колени рядом с телом Бекки.
„Я не хотел причинять ей вред“, — говорит он. — Я ждал тебя, а она появилась совсем внезапно. Она..?»
«С ней все будет в порядке», — говорю я, и ложь жжет меня подобно огню. — «Тебе лучше уйти».
«Что?» — спрашивает он.
«Убирайся отсюда на хрен».
«Но я пытался убить тебя», — говорит он, медленно вставая. — «Почему…»
«Потому, что ты прав», — отвечаю я. — «Богу действительно нет до тебя дела, и никогда не было. Знать это — достаточное наказание».
Мой преследователь поражен. Он пробирается к двери, только раз оглянувшись, но так просто ему не уйти. Я все еще хочу отомстить.
«Есть одно условие», — говорю я.
Мой преследователь со страхом смотрит на меня. Мое величие поразило его, и теперь он психически слаб и податлив.
«Условие», — повторяет он.
«Да. Видишь ли, Богу, может, и плевать, а мне нет. Я беспокоюсь о своих друзьях, и я не хочу, чтобы рано или поздно ты наведался к ним или ко мне».
«Нет-нет, я не стану», — обещает он, на мой взгляд, чересчур быстро.
«Не слишком убедительно», — я встаю и подхожу к нему, глядя на его посеревшее, покрытое слезами лицо. Он пытается отступить, но я хватаю его за воротник и возвращаю на место. — «Тебе придется поклясться — своей душой — что ты никогда не придешь за мной».
«Моей душой», — говорит он. Он нервничает, как и положено, но теперь его легко убедить.
«А я сделаю так, что ты забудешь о моем существовании и моей игре».
«Ты можешь сделать это?»
Он настолько отчаялся, что верит мне. Сейчас отчаяние и слабая воля — мои союзники. Иначе он бы понял, что я могу заставить его забыть обо всем, не требуя обещания, обеспечив при этом себе и своим друзьям полную безопасность.
Но он не понимает, что, даже забыв о моем существовании, он будет связан со мной клятвой. Благодаря этой связи я смогу тянуть из него жизнь, постепенно, на расстоянии, каплю за каплей. Он останется слабым и измученным до конца жизни, не зная, почему он медленно умирает. Это станет еще одной соломинкой в его вязанке страданий. Он станет во всем обвинять Бога, потому что, даже забыв меня, он навсегда сохранит веру в жестокого, бессердечного творца, который чихать на него хотел.
Нет, я не дам ему забыть об этом. Макс успокаивающе влияет на Мельбогатру, но и Мельбогатра влияет на Макса. Макс и я накрепко связаны, и мы оба хотим, чтобы этот парень страдал из-за сделанного.
На самом деле даже моя любовь к Бекки не способна так быстро исправить все то, что достойно гнева. Я все же демон, и это может помешать мне, но впереди у меня долгая дорога.
Поэтому я киваю. Да, я могу сделать это. Я могу забрать боль, которую я вызвал.
Поэтому я здесь.